Нахрен

Все персонажи, места, события и товарные знаки вымышлены.

Любое совпадение является прелюбопытнейшею случайностью.

Иннокентий Павлович изволили встряхнуть бутыль калибра «русская четверть». На донышке её, растревоженная движением сосуда и находящейся в нём жидкости красивого коньячного цвета, шелохнулась деревянная щепа. Пока бутыль была в руке, Иннокентий Павлович с удовольствием полюбовались презатейливой игрой врывающихся в окно лучей рассвета на стеклянном её теле.

― Извольте отведать! ― прозвучал превосходно поставленный бас набольшого. ― «Дон Дубиньон», дуб растёт с первой половины третьей четверти девятнадцатого века, славный весьма урожай.

С этими словами Иннокентий Павлович наклонили бутыль и наполнили два больших бочкообразных бокала. Помещение тотчас же исполнилось восхитительного запаха дубовой щепы, на которой и был настоян не менее восхитительный хмельной напиток.

Иннокентий Павлович и их гость сидели друг напротив друга за круглым дощатым столом, накрытым белоснежной кружевной скатертью. Из закусок к «Дону Дубиньону» было подано следующее: во-первых, бутерброды с печёночным паштетом, нарезанные и намазанные от всей широкой-преширокой русской души. Во-вторых, свеженарезанные аккуратными ломтиками ранетки, сочные, кисленькие и отменно хрустящие на зубах. В-третьих, козий сыр, также первейшей свежести, заготовленный специально для сей знаменательной встречи. И, наконец, украшение стола: горячая молодая баранина. К которой в качестве гарнира была подана золотистая картошечка: сперва отваренная, а потом и обжаренная так, чтобы один бочок был подрумянен, а затем щедро присыпанная укропом и зелёным лучком, и всё это великолепие так и блестело от обилия масла.

День обещал быть жарким, но Иннокентий Павлович облачились в парадную тёмно-зелёную рубаху с длинными рукавами, застёгнутыми на блестящие советские запонки. Запонками были заменены вообще все пуговицы рубахи, и застёгнута она была по-официальному: на всё, что только можно было застегнуть. И горло обхватил, словно сильный, но дружелюбный удав, белый галстук, расчерченный тонкими чёрными ломаными линиями, от чего создавалось впечатление, будто бы он мраморный.

Гость же, господин Родригес, явился в полном костюме, с каковым, наверное, вообще не расставался никогда и ни за что. Тёмно-синие пиджак и брюки, белая рубашка, застёгнутая на пуговицы, и тёмно-бордовый, очень тёмно-бордовый галстук. Дополняли портрет господина Родригеса высокий рост, широкие плечи, чёрные усы на манер тех, что украшали президента Беларуси, а также круглые очки и солидных размеров лысина.

Строго посреди стола, среди изысканнейших кушаний, стояли два флага, каждый из которых был чуть наклонён в сторону гражданина соответствующей страны. Одним из них был, конечно же и вне всякого сомнения, российский «крабес». Что же касается второго, то он состоял из трёх вертикальных полос: красной, белой и красной. Или, ежели кому-то будет так угоднее, из одной вертикальной белой полосы на красном фоне.

Отставив мизинец, Иннокентий Павлович взяли бокал под донышко, поболтали в нём «Дон Дубиньон», не спеша поднесли к носу, зажмурили глаза и с ни капельки не скрываемым наслаждением вдохнули благословенный аромат. Вежливо улыбнувшись, то же самое совершил и господин Родригес. Он прилетел на вертолёте не далее как прошлого дня, почти сразу же по завершении обеденного времени. Остановился в двухэтажной гостинице «Ле Отелюс де Гросс», погулял по окрестностям, хорошенько выспался, ну а с самого раннего утра явился на запланированную встречу с Иннокентием Павловичем в здании поселковой администрации.

Иннокентий Павлович пригубили «Дон Дубиньон», закусили ломтиком ранетки, слегка повернули голову в левую сторону и изрекли следующее:

― Ну, Андрюша! Можно снимать!

Седоусый фотограф Андрюша сразу же начал щёлкать огромным японским фотоаппаратом с огромным же объективом. К солнечному свету добавился недолговечный свет от вспышек.

― Дорогой, многоуважаемый господин Родригес! ― обратились Иннокентий Павлович к гостю. ― В этот радостный для всех нас и, смею полагать, для вас тоже, день мы готов торжественно вручить вам символический ключ от посёлка. С ковровой дорожкой, оркестром, ленточкой, ну и тому подобным. Ежели, конечно, вы не имеете возражений и не видите препятствий тому, чтобы посёлок нашей страны и деревня вашей страны вступили в дружественный побратимский союз.

Господин Родригес отпил из бокала, подцепил вилкой картошечку, вдумчиво её прожевал.

― Совершенно, совершенно не имею никаких возражений и не вижу препятствий, господин Воробьёв! ― заверил он.

Обрадованный Андрюша принялся ещё более усердно щёлкать дорогой техникой.

― Только одно я никак не могу понять… ― продолжал между тем господин Родригес. ― Вы в подробном вашем письме упоминали о созвучии названий вашего, вне всяких сомнений, достойного населённого пункта и нашего. И я достаточно времени провёл в вашей стране и в вашей культуре, чтобы понимать, что это не лишено некоего смысла. Но ведь наша деревня и читается, и произносится совершенно иначе.

Иннокентий Павлович взяли и себе картошечки. Скушали, пригубили ещё «Дона Дубиньона».

― Да, ― ответили они. ― Это так. Но, господин Родригес, в нашей стране люди всегда читают и произносят всё буква в букву. Знаете, как немцы, например. Так что… ― Иннокентий Павлович развели руками, в одной из которых всё ещё находился бокал.

Возможно, излишне энергично развели руками, потому что превосходно пахнущий дубовой щепой, растущей аж с первой половины третьей четверти девятнадцатого века, «Дон Дубиньон» немножечко выплеснулся из бокала, и это самое немножечко, пролетев примерно полметра, угодило точнёхонько на дорогой японский объектив.

― Ну Иннокентий Палыч! ― с досадой воскликнул фотограф. ― Ну вот не хватало ещё, чтобы техника испортилась, мне же ещё работать и работать!

― Ой, Андрюша, ― совершенно беззлобно отмахнулись Иннокентий Павлович, ― вот иди-ка ты на…

Тут Иннокентий Павлович осеклись, не договорив, и устремили долгий взгляд в окно. Немного помолчав, они вздохнули и пробормотали:

― А, ну да. Мы ведь и так уже здесь.

В окно это всякий желающий в него посмотреть мог совершенно безо всякого труда увидеть большой деревянный щит, установленный перед зданием поселковой администрации. Щит был выкрашен в по-советски красный цвет, и на нём в рядок висели шесть крупных фотографий, отпечатанных, судя по формату, в типографии. Над ними было размашисто написано белыми буквами: «НАШИ ПОЧЁТНЫЕ ГРАЖДАНЕ». А ещё выше значилась другая надпись. Тоже белыми буквами, только уж совсем огроменными, и значилось там следующее: «НАХРЕН ― ЭТО ЗДЕСЬ!»

*             *             *

Когда именно началась славная история посёлка Нахрен, никто в точности сказать уже не сможет. Но зато можно с полной уверенностью и ссылаясь на исторические документы утверждать, что в девятнадцатом веке и, возможно, даже ранее, будущий посёлок Нахрен был деревней, а называлась она довольно нелицеприятно: Петуханцево. Первые упоминания о Петуханцево относятся примерно к тому же периоду, когда начал расти дуб, щепа которого попала на стол к Иннокентию Павловичу.

Февраля девятнадцатого по юлианскому календарю в году одна тысяча восемьсот шестьдесят первом произошло знаменательное событие: государь наш император Александр Второй Освободитель взял и отменил крепостное право. Проведению этой знаменитой и многое предопределившей реформы предшествовал ряд подготовительных мероприятий, в числе которых значились и переписи крепостных крестьян. А уже после началась подготовка к одной большой всеобщей переписи населения страны, которая состоялась ещё почти через сорок лет.

Вот в таком статистическом документе, датирован который весьма ныне от нас далёким годом одна тысяча восемьсот шестьдесят вторым, и упоминается деревня Петуханцево о тридцати одном дворе. Население её было немногочисленным, но дружным, ибо частенько приходилось выходить в чисто поле и махать кулаками и порой даже ногами с жителями окрестных деревень, которые именовались более благозвучно: Бобровка, Ельцовка и Новонавозск. Люди-то жили в Петуханцево хорошие и ничем никого не возмущающие, просто с названием не повезло.

И рады были бы переименоваться ― да барин не позволит. И рады были бы куда уйти ― да барин уж тем более не позволит. Ну а потом, когда свобода стала сначала юридической, но со временем всё более и более фактической, уже и уходить никуда не хотелось: обжились прочно, да и земля хорошая очень уж, плодородная. А с переименованием морочиться ― это только в волокиту бумажную впутываться, в которой сам чёрт обе ноги сломит, обе руки, рога и хвост. Куда уж там деревенским мужичкам в лабиринты кабинетов углубляться? И остались петуханцевцы петуханцевцами, и со временем перестали их в чисто поле вызывать даже такие любители поразмахивать чем попало, как новонавозчане.

Существует у нынешних нахренцев легенда о том, что современное название посёлок получил в смутные, кровавые годы перехода от Российской Империи к Советскому Союзу. И выглядело это примерно так: в некоем кабинете, заваленном книгами и бумагами, сидели два революционно настроенных и, возможно, даже молодых человека. А занимались они учётом всех известных на тот момент населённых пунктов огромной страны. Работа была долгая, кропотливая, и в целях оптимизации процесса один из них копался в архивах и диктовал, а другой старательно записывал. И вот тот, кто занимался поиском и озвучиванием, говорил что-то наподобие: «Бобровка, Ельцовка, Новонавозск…» И тут в списке встретилось до глубины души поразившее его Петуханцево, и воскликнул тогда человек: «Да нахрен!» Имея в виду, что просто не может быть на свете того, что он только что увидел. Второй же, тот, который слушал его и записывал, услышал следующее: «А также Нахрен». И что услышал ― то и записал тот же миг. Но почему же первый не поправился, почему он так и не сообщил товарищу, какое же преинтересное название деревни он увидел, что побудило его воскликнуть так? Легенда гласит, что именно в этот момент и прекратилась их кипучая деятельность по причине того, что очень уж что-то ужасное случилось где-то неподалёку. Всё-таки неспокойное время то очень было, смутное и кровавое.

Так или иначе, уже где-то после скоропостижной кончины дедушки Ленина приехали в Петуханцево люди из райцентра и поставили на въезде в деревню столбик с табличкой «Нахрен». И стали петуханцевцы нахренцами.

В двадцатом столетии что в Петуханцево, что в Нахрене всегда жилось тихо, мирно и благодатно. Ни красные, ни белые, ни какие-либо другие разноцветные сюда не заглядывали. Да и немцы обошли где-то стороной. Видать, название какую-то защиту предоставляло, рассылая вокруг что-то вроде проникающих в подсознание случившихся окрест людей посылов: «Сюда лучше не ходить! Здесь так стрёмно место называется ― наверное, неспроста!» Именно такой точки зрения сейчас придерживаются двенадцать дворов из семидесяти шести. Ещё двадцать дворов говорят о божьей защите, остальные же дворы придерживаются такой точки зрения, которая очень по вкусу пришлась бы монаху Уильяму Оккаму: «Повезло!»

Но вот колхоза в Нахрене не появилось именно благодаря названию. Потому что выражение «Колхоз Нахрен» звучало бы как-то не по-советски. А ещё ведь можно было бы сказать и «Нахрен колхоз», что было бы уже ну совсем, совершенно не по-советски. Предпринимались ли попытки переименовать посёлок во что-то более благозвучное? Безусловно. И на этот счёт у местных жителей тоже есть легенда.

Где-то в бюрократических кулуарах ― то ли в райцентре, а то ли и в самом Кремле ― заседала однажды комиссия, на повестке дня которой значилось в числе прочего и переименование посёлка Нахрен. И председатель комиссии, который, вне всяких сомнений, являлся достойным мужем своего отечества, сказал следующее: «А теперь нам предстоит проголосовать за переименование посёлка Нахрен». Кто-то из членов комиссии, который тоже, вне всяких сомнений, являлся достойным мужем своего отечества, очень изумился, услышав такое любимое русским народом слово из уст серьёзного председателя серьёзной комиссии. «Нахрен?» ― переспросил он, желая уточнить услышанное. «Нахрен!» ― подтвердил председатель. Что именно он услышал и что имел в виду, так отвечая, того нам узнать не дано, ибо легенда загадочно умолчала. Но совершенно точно легенда гласит, что остальные члены, являвшиеся понятно кем, услышали следующее: « А зачем? Да и действительно, незачем!» Ну а раз председатель сказал, что незачем, то лучше с его мнением и согласиться, а то можно ведь и в диссиденты попасть, а потом и на лесоповал или ещё куда-нибудь. И каждый из членов подумал: «И действительно, нахрен его переименовывать!» Соответственно, результат голосования был единогласный: нахрен, то есть незачем.

Посёлок жил в своё удовольствие, процветал и успешно пережил советскую власть и последующие за развалом страны безобразия, которые на фоне настоящего беспредела семидесятилетней давности выглядели сущим баловством, хоть таковым и не являлись. В начале же столетия двадцать первого появились у самых богатых нахренцев во дворах спутниковые тарелки, позволяющие принимать сигналы из интернета.

Набольшим к тому времени стал завхоз Палыч, в более юные свои годы известный как тракторист Кеша Воробьёв. И в один прекрасный год выкопал Палыч где-то в интернетных дебрях, что по родословной он восходит к роду графа Орлова через какую-то троюродную прабабку деда, вышедшую замуж за непризнанного законным племянника одного из отпрысков самого Григория Григорьевича. О личности означенного отпрыска мнения расходились, но согласно одному из них звали его Алексей ― тот самый, матушкой которого явилась императрица Екатерина Вторая. А потому выходило, что Палыч мог быть ещё и немецким князем. После этого Палыч провозгласил себя Иннокентием Павловичем, начал следить за манерами и за нарядами. А также приобрёл привычку говорить о себе «мы».

А ещё в один прекрасный год узнали нахренцы, что есть в одном южноамериканском государстве ― а точнее в Перу ― маленькая деревенька, название которой для русского уха было очень уж близким. Находилась она рядышком с одноимённой горой, по весьма простым координатам: широты южной четырнадцать градусов и двадцать четыре минуты, а долготы западной семьдесят один градус и восемнадцать минут. И так находка эта всех поразила, что решили нахренцы: посёлок и деревня просто обязаны побрататься. В Перу наверняка и не подозревали, насколько ошарашены оказались люди из России. Ведь на местном-то языке деревенька называлась Ньяуи, что в переводе на наш язык означает и вовсе «Глаз». Вот только пишется сиё название так, что для русского читателя выглядит и воспринимается однозначно, то есть… как нечто просто обязанное быть побратимом посёлка Нахрен.

И потому связались Иннокентий Павлович с перуанским посольством в Москве, откуда и прилетел господин Родригес, вот такие вот дела. Уже на следующий день после исторической встречи в здании поселковой администрации стоящий перед ней деревянный щит украсился двумя прибитыми по бокам дощечками. Левую покрасили в цвета «крабеса», а правую ― в цвета флага республики Перу.

*             *             *

В мексиканском посольстве в Москве зазвонил телефон.

― Здравствуйте, господин посол! ― раздался в трубке бодрый, превосходно поставленный бас. ― Это посёлок Нахрен, и мы бы хотели побрататься со славным городом Мехико ввиду того, что на его территории расположено кафе с весьма преинтересным для русского уха названием…